Какой продукт был завернут в бинт

Текущая версия страницы пока не проверялась опытными участниками и может значительно отличаться от версии, проверенной 5 мая 2015;
проверки требует 31 правка.

Пистолетом, который выдали Фаине Дмитриевой на фронте, она так ни разу не воспользовалась. «Нашим главным оружием были бинты и другие перевязочные материалы, — с улыбкой говорит ветеран. — И они намного чаще спасали солдатскую жизнь, нежели пистолет или автомат». Своими воспоминаниями участница Сталинградской битвы, ветеран войны и МВД, Фаина Фёдоровна поделилась с «Брянской ТЕМОЙ».

В семье нашей было семеро детей: четыре парня и три девочки. Я— средняя, 1920 года рождения, и единственная, кто на сегодняшний день остался в живых. Родом я из деревни Ольговка Кореневского района Курской области. Родители — колхозники. Жили небогато.

После окончания восьмилетки я поехала поступать в город Льгов, который располагался в 40 километрах от моей родины. Хотела стать учителем, но не добрала один балл на вступительных испытаниях. Зато хорошо выдержала экзамен в Льговское меди- цинское училище. Думаю, ну и прекрасно — стану медсестрой, профессия хорошая, общественно-полезная.

Через два года получила диплом, и была направлена в качестве медсестры в Борисовский детский дом. Затем чуть не оказалась среди участников Финской кампании 1939–1940 года. Меня даже призвать успели, бумаги все соответствующие выслали, я уже чемодан собрала, но… дали отбой, война закончилась.

Год прожила в Борисове, а потом уехала к старшему брату в Белоруссию. Он работал участковым, потому и меня устроил в органы — секретарём. Только он где-то недалеко от Бреста жил, а я в Минске. Работала секретарём большого транспортного отдела НКВД Белоруссии, руководил которым в то время Лаврентий Фомич Цанава.

Помню, поручили мне выдать заработную плату двадцати одному сотруднику. Я, если честно, испугалась — вдруг недостача получится. Рассказала о своём страхе начальнику, а тот говорит: «Не горюй, внимательно всё пересчитай и разложи в 21 конверт. А когда будешь выдавать, вызывай по одному и настаивай на том, чтобы считали, не отходя от кассы. И не будет никакой недостачи».

И всё было хорошо. И люди золотые были!

Минск начали бомбить, как и Киев, в четыре часа утра. Нас сразу же вызвали в управление. Мы насчитали двадцать пять бомб, которые были сброшеныс фашистских самолётов на здание НКВД, и ни одного прямого попадания!

Минск бомбили весь день, и к вечеру мы покинули зверски разбитый город.

Две недели «мотал» нас Цанава по лесам. Им, мужчинам, хотя бы в том повезло, что были они в брюках и пиджачках, а мы, девушки, — в лёгких сарафанчиках. Нас мошкара так покусала, что страшно было смотреть!

А ещё среди нас были раненые. У автобуса, на котором мы покидали Минск, где-то на гомельской дороге отказало рулевое управление.Машина свалилась в кювет, многие поранились осколками разбившегося стекла. В общем, после двух недель скитаний, нас отправили по домам — кто, где родился. Я вернулась в Курскую область.

Папу на фронт не взяли по состоянию здоровья. Но и эвакуироваться семья моя отказалась. «Куда мне с детьми уезжать-то!» — только и ответила мама на мою просьбу покинуть Ольговку. Младшие дети были с 1927, 1930 и 1938 годов. Так и остались они в деревне.

Я же вернулась в Курск, нашла заместителя Цанавы. Говорю ему: «Генерал, что мне делать, я из Минска, знаете ведь, что там случилось…» Он ответил, что, конечно, знает, подумал немного, что со мной делать, и распорядился назначить секретарём секретно-политического отдела. Там я и работала.

А потом и на курскую землю пришли фашисты, начали хозяйничать — бомбить постоянно. Меня, как сотрудницу НКВД, срочно эвакуировали в тыл. Да так срочно, что выдали мне лошадку и двоих конных сопровождающих.

Прежде я верхом ни разу не ездила, а тут пришлось 150 километров проскакать. Непросто это было: лошадь бежит, я на мешке, который постелили вместо седла, по крупу перекатываюсь, и только бугорок какой или ямочка, я через голову с этой лошади — бац! Солдаты на заставе еле стащили меня с коня — вся в синяках была, ноги распухли…

И уже с той заставы после очередного отступления должны были нас эвакуировать. Подружка моя, Машенька из отдела кадров, предложила поехать на её родину — в село Свинуха Саратовской области. Говорит: «Там уж точно врага не будет!» Я поразмыслила и согласилась.

Приехали в Свинуху, только зашли в хату, бабка сразу причитать начала: «Эх, голова твоя неразумная! Зачем нахлебницу привезла? Кто её кормить будет?!» Но в доме всё-таки оставили.

Наступила зима. У меня из одежды — платьишко, в котором из Курска эвакуировалась. Тёплые вещи так и вообще в Минске остались. Кто ж знал, что война так надолго затянется. Поняла я, что в деревне жить не получится, пошла в райком и попросилась на фронт.

В госпитале 4300-й войсковой части нашлось для меня место медсестры. В феврале 1942 года призвали меня в Красную армию, а в начале лета отправили на фронт, на оборону Сталинграда…

Помню, как мы с подругой таскали на носилках раненых солдат. А над нашими головами свистели пули, вокруг рвались снаряды. За какой-нибудь развалиной быстро перевязывали рану и бежали за другими бойцами. Спустя несколько дней активных боёв выстрелы и взрывы стали просто привычным шумом…

Наш госпиталь предназначался для легкораненых. Лёгким считалось ранение, при котором костная ткань оставалась ненарушенной. К нам таких ребят привозили машинами. Солдатский «конвейер» не останавливался ни днём, ни ночью.

Врачи доставали осколки и пули из скрипящей от прикосновения металла мышечной ткани, а мы, медицинские сёстры, им помогали. До сих пор для меня самое страшное — когда скрипит живое человеческое тело.

Больше всего раненых под Сталинградом было, естественно, летом 1942 года. Поначалу многих солдат привозили с оторванными руками и ногами. От вида крови становилось дурно, кружилась голова, а потом… привыкла.

Жарища в тот год стояла невыносимая. Перевязки делали по два раза в день. И всё равно — муха летит, чувствует, как сок человеческий течёт, и откладывает в раны свои белые яйца, из которых получаются изворотливые, жирные черви. Солдат кричит: «Сестра, перевязывай!» Бывало, поднимешь бинты, а там огромные белые личинки —жрут мышцы, копошатся, ворочаются! С одной стороны, это хорошо — они уничтожали гниющую плоть. Но с другой— это же так неприятно, так противно, так больно!

Раненые оставались в госпитале на две-три недели: подлечивались немного и снова на фронт. Трудно было им возвращаться в самое пекло, но приходилось, и сами солдаты это прекрасно понимали.

«Самострелы» тоже были — это те, кто сам себя ранил, в основном в руку или ногу. Но контрразведка быстро таких вычисляла: выстрел, сделанный с близкого расстояния, оставлял ожог на коже. Так они начали через хлеб стрелять, чтобы следов не было!

Ох, деточки, не дай Бог, чтобы война повторилась. Война — это страшно. Война — это тяжёлое душевное и физическое бремя. Война — это когда слишком уж легко погибают молодые ребята.

Медикаментов в госпитале всегда хватало. Случалось, в трудные времена хлеба не было, а бинты и зелёнка — всегда имелись в наличии.

Помню пшённый суп, которым нас кормили во время отступлений под Сталинградом. Бросят пшёнку для вида — в мутной воде и не найдёшь. Скучный совсем суп. Да мы и не жаловались.

Там же, под Сталинградом, попал в штрафную роту наш начальник по обеспечению продовольствием. В госпитале раненых много, а медсестёр — всего десять человек.

Солдаты помогали и нам, и друг другу. Кто-то носилки поможет донести, кто-то бинты товарищу перевяжет. Были, разумеется, и те, кто и вовсе не мог ходить. Вот они и справляли нужду там же, в оборудованной из конюшен и свинарников общей палате, — в маленькие баночки из-под консервов. Однажды неожиданно в госпиталь приехала комиссия. Заходят проверяющие в палату и видят — один солдат «дует» через край маленькой баночки, а другой кричит ему: «Стоп!» «Что это за туалет у вас такой! — закричал главный проверяющий и, обращаясь к начальнику по продовольствию: — Тебя бы так!» А потом приговор: штрафная рота. Вот так — ни за что.

После освобождения Сталинграда началась другая жизнь. Теперь мы не отступали под напором врага, а освобождали наши земли от коричневой чумы. Вместе со своим военным госпиталем мне суждено было пройти дорогами легендарных фронтов: от Сталинграда до Германии. Была в Белоруссии, Польше, Румынии, Чехословакии.

И в каждом городе, селе, где приходилось разбивать госпиталь, медицинский персонал своими руками возводил полевые операционные, оборудовал приёмные покои в зданиях бывших свинарников или конюшен. И, чтобы эти помещения сделать максимально чистыми, мы белили стены и потолки, вымывали до блеска полы. Ведь во время войны различных инфекций и без того хватало.

Настенько встречались и «срамные» болезни у солдат. Поначалу их не лечили — не до того было. А потом поступил приказ: лечить! Но молодых сестричек к таким»особенным» больным не подпускали — ими занимались две пожилые медсестры.

В плане гигиены мне очень не понравилась Польша. Деревни у них были такие же грязные, как и у нас на брянской или курской земле. Но даже не в этом дело. Как-то стоял наш госпиталь в одном из сёл, и увидела я такую картину: молодая мать искупала ребёнка, а потом в том же корыте стала мыть посуду. Разве так можно!

А ещё удивляло отношение немцев. Заберётся русский солдат в сад клубники набрать, а немцы кричат, мол, Сталину скажем, что воруете, он вас накажет. Ну а что сами нас тысячами уничтожали — хоть бы хны…

Мы как пошли на войну ни с чем, так и вернулись ни с чем. Я привезла только коврик маленький и платьице. Вещи брать в Германии нам запрещали. Было много случаев, когда взрывались будто бы оставленные ненароком наручные часы или же солдаты умирали от отравления древесным (метиловым) спиртом, найденном в подвалах пустующих домов…

Родители писали мне на адрес полевой почты. Рассказывали, как трудно живётся, что с продуктами совсем плохо, но они верят в Победу, верят, что увидят свою доченьку вновь. А ещё отец строго-настрого наказал в одном из писем: «Смотри, чтобы не приехала с наследием…» А я ведь даже не влюблялась на фронте! Однажды просто решила для себя: и так трудно, нечего ещё и этим душу себе мотать.

Хотя всё-таки был один такой случай. Лечился у нас хороший солдат Андрюша, добрый, красивый, смышлёный. Выпросил у меня адрес, чтобы встретиться в мирное время.

Но я ещё домой даже не успела вернуться, как в Ольговку пришло письмо, в котором мой несостоявшийся жених сообщал, что планирует создать семью с некой дивчиной. Мол, приехал в отпуск, повстречалась, влюбился, женюсь… До сих пор думаю, зачем мне нужно было это сообщать?

Кстати, после войны у меня была большая переписка — 15 однополчан писали со всего Союза!

Великую Победу я встретила в Кёнигсберге, службу закончила в Венгрии — демобилизовалась осенью 1945 года.

Вернулась домой и получила письмо от подружки, с которой работала в Минске: она приглашала погостить у неё в Брянске. В этом городе она поселилась вместе с мужем, инвалидом войны (одна нога у него была на несколько сантиметров короче другой). Подружка намекала, что в Брянске в принципе можно и остаться.

Я рассказала об этом предложении маме, на что та ответила: «Возвращайся-ка ты лучше в Минск». Не знаю, почему, но Брянск ей не нравился. Но я всё-таки поехала, о чём ни на секунду не жалею. И осталась здесь на всю жизнь.

Меня взяли на работу в КГБ, где я до 1954 года проработала секретарём в следственном отделе. А потом штат передали в управление МВД, где я и служила до самой пенсии.

Замуж вышла в 1947 году. Муж мой Анатолий Михайлович воевал под Ленинградом. Когда нас познакомили, он был заведующим складом в КГБ. Я пригляделась, подумала: а что, и проверять не надо — и приняла его предложение. Потом он окончил строительный техникум, устроился по специальности.

В 1949 году на свет появился наш первенец Володя, а потом и второй сын — Александр. Но я всё время мечтала о девочке и дождалась… двух внучек! И сейчас у меня три внука и четверо правнуков.

Было у меня и увлечение: на своих пяти сотках выращивала чеснок — огромный, всем на зависть. Секрет простой: удобрять марганцовкой и рыхлить почаще. Правда, сейчас не до чеснока — здоровье не то.

Я желаю всем ветеранам Великой Отечественной войны здоровья, долголетия и чтобы близкие и родные люди всегда были рядом!

Александра САВЕЛЬКИНА
Фото Михаила ФЁДОРОВА
и из личного архива Фаины ДМИТРИЕВОЙ